Смерть африканского охотника характеристика произведения. Онлайн чтение книги Смерть африканского охотника Аркадий Тимофеевич Аверченко

тексты рассказов из сборника "О хороших, в сущности, людях" (1914)

Смерть африканского охотника

I. Общие рассуждения. Скала

Мой друг, моральный воспитатель и наставник Борис Попов, провозившийся со мной все мои юношеские годы, часто говорил своим глухим, ласковым голосом:

Знаете, как бы я нарисовал картину "Жизнь"? По необъятному полю, изрытому могилами, тяжело движется громадная стеклянная стена… Люди с безумно выкатившимися глазами, напряженными мускулами рук и спины хотят остановить ее наступательное движение, бьются у нижнего края ее, но остановить ее невозможно. Она движется и сваливает людей в подвернувшиеся ямы - одного за другим… Одного за другим! Впереди ее - пустые отверстые могилы; сзади - наполненные, засыпанные могилы. И кучка живых людей у края видит прошлое: могилы, могилы и могилы. А остановить стену невозможно. Все мы свалимся в ямы. Все.

Я вспоминаю эту ненаписанную картину и, пока еще стеклянная стена не смела меня в могилу, хочу признаться в одном чудовищном поступке, совершенном мною в дни моего детства. Об этом поступке никто не знает, а поступок дикий и для детского возраста неслыханный: у основания большой желтой скалы, на берегу моря, недалеко от Севастополя, в пустынном месте - я закопал в песке, я похоронил одного англичанина и одного француза…

Мир праху вашему - краснобаи и обманщики!

Стеклянная стена движется на меня, но я прикладываю к ней лицо и, сплюснув нос, вижу оставшееся позади: моего отца, индейца Ва-пити и негра Башелико. А за ними в тяжелых прыжках и извивах мощных тел мечутся львы, тигры и гиены.

Это все главные действующие лица той истории, которая окончилась таинственными похоронами у основания большой скалы на пустынном морском берегу.

* * *

Мои родители жили в Севастополе, чего я никак не мог понять в то время: как можно было жить в Севастополе, когда существуют Филиппинские острова, южный берег Африки, пограничные города Мексики, громадные прерии Северной Америки, мыс Доброй Надежды, реки Оранжевая, Амазонка, Миссисипи и Замбези?..

Меня, десятилетнего пионера в душе, местожительство отца не удовлетворяло.

А занятие? Отец торговал чаем, мукой, свечами, овсом и сахаром.

Конечно, я ничего не имел против торговли… но вопрос: чем торговать? Я допускал торговлю кошенилью, слоновой костью, вымененной у туземцев на безделушки, золотым песком, хинной коркой, драгоценным розовым деревом, сахарным тростником… Я признавал даже такое опасное занятие, как торговля черным деревом (негроторговцы так называют негров).

Но мыло! Но свечи! Но пиленый сахар!

Проза жизни тяготила меня. Я уходил на несколько верст от города и, пролеживая целыми днями на пустынном берегу моря, у подножия одинокой скалы, мечтал…

Пиратское судно решило пристать к этому месту, чтобы закопать награбленное сокровище: скованный железом сундук, полный старинных испанских дублонов, гиней, золотых бразильских и мексиканских монет и разной золотой, осыпанной драгоценными камнями утвари…

Я, спрятавшись в одному мне известном углублении на верхушке скалы, молча слежу за всем происходящим: мускулистые руки энергично роют песок, опускают в яму тяжелый сундук, засыпают его и, сделав на скале таинственную отметку, уезжают на новые грабежи и приключения. Одну минуту я колеблюсь: не примазаться ли к ним? Хорошо поездить вместе, погреться под жарким экваториальным солнцем, пограбить мимо идущих "купцов", сцепиться на абордаж с английским бригом, дорого продавая свою жизнь, потому что встреча с англичанами - верный галстук на шею.

С другой стороны, можно к пиратам и не примазываться. Другая комбинация не менее заманчива: вырыть сундук с дублонами, притащить к отцу, а потом купить на "вырученные деньги" фургон, в которых ездят южно-африканские боэры, оружия, припасов, нанять нескольких охотников для компании да и двинуться на африканские алмазные поля.

Положим, отец и мать забракуют Африку! Но Боже ты мой! Остается прекрасная Северная Америка с бизонами, бесконечными прериями, мексиканскими вакеро и раскрашенными индейцами. Ради такой благодати стоило бы рискнуть скальпами - ха-ха!

Солнце накаливает морской песок у моих ног, тени постепенно удлиняются, а я, вытянувшись в холодке под облюбованной мною скалой, книга за книгой поглощаю двух своих любимцев: Луи Буссенара и капитана Майн Рида.

"…Расположившись под тенью гигантского баобаба, путешественники с удовольствием вдыхали вкусный аромат жарившейся над костром передней ноги слона. Негр Геркулес сорвал несколько плодов хлебного дерева и присоединил их к вкусному жаркому. Основательно позавтракав и запив жаркое несколькими глотками кристальной воды из ручья, разбавленной ромом, наши путешественники, и т. д.".

Я глотаю слюну и шепчу, обуреваемый завистью:

Умеют же жить люди! Ну-с… позавтракаем и мы.

Из тайного хранилища в расселине скалы я вынимаю пару холодных котлет, тарань, кусок пирога с мясом, бутылку бузы и - начинаю насыщаться, изредка поглядывая на чистый морской горизонт: не приближается ли пиратское судно?

А тени все длиннее и длиннее…

Пора и в свой блокгауз на Ремесленной улице.

Я думаю, - скала эта на пустынном берегу стоит и до сих пор, и расселина сохранилась, и на дне ее, вероятно, еще лежит сломанный ножик и баночка с порохом - там все по-прежнему, а мне уже тридцать два года, и все чаще кто-нибудь из добрых друзей восклицает с радостным смехом:

Гляди-ка! А ведь у тебя тоже появился седой волос.

II. Первое разочарование

Не знаю, кто из нас был большим ребенком, - я или мой отец.

Во всяком случае, я, как истый краснокожий, не был бы способен на такое бурное проявление восторга, как отец в тот момент, когда он сообщил мне, что к нам едет настоящий зверинец, который пробудет всю Святую неделю и, может быть (в этом месте отец подмигнул с видом дипломата, разоблачающего важную государственную тайну), останется и до мая.

Внутри у меня все замерло от восторга, но наружно я не подал виду.

Подумаешь, зверинец! Какие там звери? Небось, и агути нет, и гну, и анаконды - матери вод, не говоря уж о жирафах, пеккари и муравьедах.

Понимаешь - львы есть! Тигры! Крокодил! Удав! Укротители и хозяин у меня кое-что в лавке покупают, так говорили. Вот это, брат, штука! Индеец там есть - стрелок, и негр.

А что негр делает? - спросил я с побледневшим от восторга лицом.

Да уж что-нибудь делает, - неопределенно промямлил отец. - Даром держать не будут.

Какого племени?

Да племени, брат, хорошего, сразу видно. Весь черный, как ни поверни На первый день пасхи пойдем - увидишь.

Кто поймет мое чувство, с которым я нырнул под красную кумачовую с желтыми украшениями отделку балагана? Кто оценит симфонию звуков хриплого аристона, хлопанья бича и потрясающего рева льва?

Где слова для передачи сложного дивного сочетания трех запахов: львиной клетки, конского навоза и пороха?..

Эх, очерствели мы!..

Однако когда я опомнился, многое в зверинце перестало мне нравиться.

Во-первых - негр.

Негр должен быть голым, кроме бедер, покрытых яркой бумажной материей. А тут я увидел профанацию: негра в красном фраке, с нелепым зеленым цилиндром на голове. Во-вторых, негр должен быть грозен. А этот показывал какие-то фокусы, бегал по рядам публики, вынимая из всех карманов замасленные карты, и вообще относился ко всем очень заискивающе.

В-третьих - тяжелое впечатление произвел на меня Ва-пити, - индеец, стрелок из лука. Правда, он был в индейском национальном костюме, украшен какой-то шкурой и утыкан перьями, как петух, но… где же скальпы? Где ожерелье из зубов серого медведя-гризли?

Нет, все это не то.

И потом: человек стреляет из лука - во что? - в черный кружок, нарисованный на деревянной доске.

И это в то время, когда в двух шагах от него сидят его злейшие враги, бледнолицые!

Стыдись, Ва-пити, краснокожая собака! - хотел сказать я ему. - Твое сердце трусливо, и ты уже забыл, как бледнолицые отняли у тебя пастбище, сожгли вигвам и угнали твоего мустанга. Другой порядочный индеец не стал бы раздумывать, а влепил бы сразу парочку стрел в физиономию вон тому акцизному чиновнику, сытый вид которого доказывает, что гибель вигвама и угон мустанга не обошлись без его содействия.

Увы! Ва-пити забыл заветы своих предков. Ни одного скальпа не содрал он сегодня, а просто раскланялся на аплодисменты и ушел. Прощай, трусливая собака!

Живой удав - и он стерпел это, не обвил негодницу своими смертоносными кольцами? Не сжал ее так, чтобы кровь из нее брызнула во все стороны?! Червяк ты несчастный, а не удав!

Лев! Царь зверей, величественный, грозный, одним прыжком выносящийся из густых зарослей и, как гром небесный, обрушивающийся на спину антилопы… Лев, гроза чернокожих, бич стад и зазевавшихся охотников, прыгал через обруч! Становился всеми четырьмя лапами на раскрашенный шар! Гиена становилась передними ногами ему на круп!..

Да будь я на месте этого льва, я так тяпнул бы этого укротителя за ногу, что он другой раз и к клетке близко бы не подошел.

К гиена тоже обнаглела, как самая последняя дрянь…

Прошу не осуждать меня за кровожадность… Я рассуждал, так сказать, академически.

Всякий должен делать свое дело: индеец снимать скальп, негр - есть попавших к нему в лапы путешественников, а лев - терзать без разбору того, другого и третьего, потому что читатель должен понять: пить-есть всякому надо.

Теперь я и сам недоумеваю: что я надеялся увидеть, явившись в зверинец? Пару львов, вырвавшихся из клетки и доедающих в углу галерки не успевшего удрать матроса? Индейца, старательно снимающего скальпы со всего первого ряда обезумевших от ужаса зрителей? Негра, разложившего костер из выломанных досок слоновой загородки и поджаривающего на этом костре мучного торговца Слуцкина?

Вероятно, это зрелище было бы единственное, которое меня бы удовлетворило…

А когда мы выходили из балагана, отец сообщил мне ликующим тоном:

Представь себе, я пригласил сегодня вечером к нам в гости хозяина, индейца и негра. Повеселимся.

Это была та же отцовская черта, которая приводила его к покупке на базаре каракатиц, которых мы потом вдвоем с отцом и съедали. Я - из любви к приключениям, он - из желания доказать всем домашним, что покупка его не носит определенного характера бессмысленности.

Да-с Пригласил. Интересные люди.

С таким видом, вероятно, Ротшильд теперь приглашает к себе Шаляпина.

Дух меценатства свил себе в отце прочное гнездо.

III. Второе разочарование. Смерть

Удар за ударом!

Индеец Ва-пити и негр Башелико явились к нам в серых пиджаках, которые сидели на них, как перчатка на карандаше.

Они по примеру хозяина зверинца христосовались с отцом и мамой.

Негр - каннибал - христосовался!

Краснокожая собака - Ва-пити, которого засмеяли бы индейские скво (бабы), - христосовался!

Боже, Боже! Они ели кулич. После жареного миссионера - кулич! А грозный индеец Ва-пити мирно съел три крашеных яйца, измазав себе всю кирпичную физиономию синим и зеленым цветом. Это - вместо раскраски в цвета войны.

Кончилось тем, что отец, хватив киевской наливки свыше меры, затянул "Виют витры, виют буйны", а индеец ему подтягивал!!

А негр танцевал с теткой польку-мазурку… Правда, при этом ел ее, но только глазами…

И в это время играл не тамтам, а торбан под умелой рукой отца.

А грозный немец, хозяин зверинца, просто спал, забыв своих львов и слонов.

Утром, когда еще все спали, я встал и, надев фуражку, тихо побрел по берегу бухты.

Долго брел, грустно брел.

Вот и моя скала, вот и расселина - мое пище- и книгохранилище.

Я вынул Буссенара, Майн Рида и уселся у подножия скалы. Перелистал книги… в последний раз.

И со страниц на меня глядели индейцы, поющие: "Виют витры, виют буйны", глядели негры, танцующие польку-мазурку под звуки хохлацкого торбана, львы прыгали через обруч и слоны стреляли хоботом из пистолета…

Я вздохнул.

Прощай, мое детство, мое сладкое, изумительно интересное детство…

Я вырыл в песке под скалой яму, положил в нее все томики француза Буссенара и англичанина капитана Майн Рида, засыпал эту могилу, встал и выпрямился, обведя горизонт совсем другим взглядом… Пиратов не было и не могло быть; не должно быть. Мальчик умер. Вместо него - родился юноша.

В слонов лучше всего стрелять разрывными пулями.

Я - как адвокат

Поздравьте меня! - сказал мне один знакомый - жизнерадостный, улыбающийся юноша. - Я уже помощник присяжного поверенного… Адвокат!

Да что вы говорите!

Вот вам и да что! Настоящий адвокат.

Лицо его приняло серьезное, значительное выражение.

Не шутите?

Милый мой… Люди, стоящие на страже законов, - не шутят. Защитники угнетенных, хранители священных заветов Александра Второго, судебные деятели - не имеют права шутить. Нет ли дельца какого нибудь?

Как не быть дельцу! У литератора, у редактора журнала дела всегда есть. Вот, например, через неделю назначено мое дело. Привлекают к ответственности за то, что я перепечатал заметку о полицеймейстере, избившем еврея.

Он что же?… Не бил его, что ли?

Он-то бил. А только говорят, что этого нельзя было разглашать в печати. Он бил его, так сказать, доверительно, не для печати.

Хорошо, - сказал молодой адвокат. - Я беру это дело. Дело это трудное, запутанное дело, но я его беру.

Берите. Какое вы хотите вознаграждение заведение дела?

Господи! Как обыкновенно.

А как обыкновенно?

Ребенок! (Он с покровительственным видом потрепал меня по плечу.) Неужели, вы не знаете обычного адвокатского гонорара? Из десяти процентов! Понимаете?

Понимаю. Значить, если я получу три месяца тюрьмы, то на вашу долю придется девять дней? Знаете, я согласен работать с вами даже на тридцати процентах.

Он немного смутился.

Гм! Тут что-то не так… Действительно, из чего я должен получить десять процентов? У вас какой иск?

Никакого иска нет.

Значить, - воскликнул он с отчаянным выражением лица, - я буду вести дело и ничего за это с вас не получу?

Не знаю, - пожал я плечами с невинным видом. - Как у вас там, у адвокатов полагается?

Облачко задумчивости слетело с его лица. Лицо это озарилось солнцем.

Знаю! - воскликнул он. - Это дело ведь - политическое?

Позвольте… Разберемся, из каких элементов оно состоять: из русского еврея, русского полицеймейстера и русского редактора! Да, дело, несомненно, политическое.

Ну, вот. А какой же уважающий себя адвокат возьмет деньги за политическое дело?!

Он сделал широкий жест.

Отказываюсь! Кладу эти рубли на алтарь свободы!

Я горячо пожал ему руку.

Систему защиты мы выберем такую: вы просто заявите, что вы этой заметки не печатали.

Как так? - изумился я. - У них ведь есть номер журнала, в котором эта заметка напечатана.

Да? Ах, какая неосторожность! Так вы вот что: вы просто заявите, что это не ваш журнал.

Позвольте… Там стоить моя подпись.

Скажите, что поддельная. Кто-то, мол, подделал. А? Идея?

Что вы, милый мой! Да ведь весь Петербург знает, что я редактирую журнал.

Вы, значить, думаете, что они вызовут свидетелей?

Да, любой человек скажет им это!

Ну, один человек, - это еще не беда. Можно оспорить. Testis unus testis nullus… Я-то эти заковыки знаю. Вот если много свидетелей, - тогда плохо. А нельзя сказать, что вы спали, или уехали на дачу, а ваш помощник напился пьян и выпустил номер?

Дача в декабре? Сон без просыпу неделю? Пьяный помощник? Нет; это не годится. Заметка об избиении полицеймейстером еврея помещена, а я за нее отвечаю, как редактор.

Есть! Знаете, что вы покажете? Что вы видели, как полицеймейстер бил еврея.

Да я не видел!!

Послушайте… Я понимаю, что подсудимый должен быть откровенен со своим защитником. Но им-то вы можете сказать, чего и на свете не было.

Да как же я это скажу?

А так: поехал, мол, я по своим делам в город Витебск (сестру замуж выдавать или дочку хоронить), ну, еду, мол, по улице, вдруг смотрю: полицеймейстер еврея бьет. Какое, думаю, он имеет право?! Взял да и написал.

Нельзя так. Бил-то он его в закрытом помещении. В гостинице.

О, Господи! Да кто-нибудь же видел, как он его бил? Были же свидетели?

Были. Швейцар видел.

Юный крючкотвор задумался.

Ну, хорошо, - поднял он голову очень решительно. - Будьте покойны, - я уже знаю, что делать. Выкрутимся!

Когда мы вошли в зал суда, мой адвокат так побледнел, что я взял его под руку и дружески шепнул:

Мужайтесь.

Он обвел глазами скамьи для публики и, чтобы замаскировать свой ужас перед незнакомым ему местом, заметил:

Странно, что публики так мало. Кажется, дело сенсационное, громкий политический процесс, а любопытных нет.

Действительно, на местах для публики сидели только два гимназиста, прочитавшие, очевидно, в газетах заметку о моем деле и пришедшие поглазеть на меня.

В глазах их читалось явно выраженное сочувствие по моему адресу, возмущение по адресу тяжелого русского режима, и сверкала в этих открытых чистых глазах явная решимость в случае моего осуждения отбить меня от конвойных (которых, к сожалению, не было), посадить на мустанга и ускакать в прерии, где я должен был прославиться под кличкой кровавого мстителя Железные Очки…

Я невнимательно прослушал чтение обвинительного акта, рассеянно ответил на заданные мне вопросы и, вообще, всё свое внимание сосредоточил на бедном адвокате, который сидел с видом героя повести Гюго "Последний день приговоренного к смерти".

Когда председатель сказал: "Слово принадлежит защитнику", - мой защитник притворился, что это его не касается. Со всем возможным вниманием он углубился в разложенные перед ним бумаги, поглядывая одним глазом на председателя.

Слово принадлежит защитнику!

Я толкнул его в бок.

Ну, что же вы… начинайте.

А? Да, да… Я скажу… Он, шатаясь, поднялся.

Прошу суд дело отложить до вызова новых свидетелей.

Председатель удивленно спросил:

Каких свидетелей?

Которые бы удостоверили, что мой обвиняемый…

Подзащитный!

Да… Что мой этот… подзащитный не был в городе в тот момент, когда вышел номер журнала.

Это лишнее, - сказал председатель. - Обвиняемый - ответственный редактор и, всё равно, отвечает за всё, что помещено в журнале.

Бросьте! - шепнул я. - Говорите просто вашу речь.

А? Ну-ну. Господа судьи и вы, присяжные заседатели!..

Я снова дернул его за руку.

Что вы! Где вы видите присяжных заседателей?

А эти вот, - шепнул он мне. - Кто такие?

Это ведь коронный суд. Без участия присяжных.

Вот оно что! То-то я смотрю, что их так мало. Думал, заболели…

Или спят, - оказал я. - Или на даче, да?

Защитник, - заметить председатель, - раз вы начали речь, прошу с обвиняемым не перешептываться.

В деле открылись новые обстоятельства, - заявил мой защитник, глядя на председателя взглядом утопающего.

Говорите.

Господа судьи и вы… вот эти… коронные… тоже судьи. Мой обвиняемый вовсе даже не виноват. Я его знаю, как высоконравственного человека, который на какие-нибудь подлости не способен…

Он жадно проглотил стакан воды.

Ей Богу. Вспомните великого основателя судебных уставов… Мой защищаемый видел своими глазами, как полицеймейстер бил этого жалкого, бесправного еврея, положение которых в России…

Опомнитесь! - шепнул я. - Ничего я не видел. Я перепечатал из газет. Там только один швейцар и был свидетелем избиения.

Адвокат - шёпотом:

Тссс! Не мешайте… Я нашел лазейку…

Господа судьи и вы, коронные представители… Все мы знаем, каково живется руководителю русского прогрессивного издания. Штрафы, конфискации, аресты сыплются на него, как из ведра… изобилия! Свободных средств, обыкновенно, нет, а штрафы плати, а за всё отдай! Что остается делать такому прогрессивному неудачнику? Он должен искать себе заработка на стороне, не стесняясь его сущностью и формой. Лишь бы честный заработок, господа судьи, и вы, присяжн… присяжные поверенные!

Человек без предрассудков, мой защищаемый в свободное от редакционной работы время снискивал себе пропитание, чем мог. Конечно, мизерная должность швейцара второстепенной витебской гостиницы - это мало, слишком мало… Но нужно же жить и питаться, господа присяжные! И вот, мой защищаемый, находясь временно в должности такого швейцара в витебской гостинице, - сам, своими глазами, видел, как зарвавшийся представитель власти избивал бедного бесправного пасынка великой нашей матушки России, того пасынка, который, по выражению одного популярного писателя,…создал песню, подобную стону, И навеки духовно почил.

Виноват, - заметил потрясенный председатель.

Нет, уж вы позвольте мне кончить. И вот я спрашиваю: неужели правдивое, безыскусственное изложение виденного есть преступление?! Я должен указать на то, что юридическая природа всякого преступления должна иметь… исходить… выражать… наличность злой воли. Имела ли она место в этом случае? Нет! Положа сердце на руку - тысячу раз нет. Видел человек и написал. Но ведь и Тургенев, и Толстой, и Достоевский писали то, что видели. Посадите же и их рядом с моим подзащищаемым! Почему же я не вижу их рядом с ним?!! И вот, господа судьи, и вы… тоже… другие судьи, - я прошу вас, основываясь на вышесказанном, вынести обвинительный приговор насильнику-полицеймейстеру, удовлетворив гражданский иск моего обвиняемого и заведение дел издержки, потому что он не виноват, потому что правда да милость да царствуют в судах, потому что он продукт создавшихся ycлoвiй, потому что он надежда молодой русской литературы!!!

Председатель, пряча в густых, нависших усах предательское дрожание уголков рта, шепнул что-то своему соседу и обратился к "надежде молодой русской литературы":

Обвиняемому предоставляется последнее слово. Я встал и сказал, ясным взором глядя перед собою:

Господа судьи! Позвольте мне сказать несколько слов в защиту моего адвоката. Вот перед вами сидит это молодое существо, только что сошедшее с университетской скамьи. Что оно видело, чему его там учили? Знает оно несколько юридических оборотов, пару другую цитат, и с этим крохотным микроскопическим багажом, который поместился бы в узелке, за вязанном в углу носового платка, - вышло оно на широкий жизненный путь. Неужели ни на одну минуту жалость к несчастному и милосердие - этот дар нашего христианского учения - не тронули ваших сердец?! Не судите его строго, господа судьи, он еще молод, он еще исправится, перед ним вся жизнь. И это дает мне право просить не только о снисхождении, но и о полном его оправдании!

Судьи были, видимо, растроганы. Мой подзащитный адвокат плакал, тихонько сморкаясь в платок.

Когда судьи вышли из совещательной комнаты, председатель громко возгласил:

Нет, не виновен!

Я, как человек обстоятельный, спросил:

И вы признаны невиновным и он. Можете идти.

Все окружили моего адвоката, жали ему руки, поздравляли…

Боялся я за вас, - признался один из публики, пожимая руку моему адвокату. - Вдруг, думаю, закатают вас месяцев на шесть.

Выйдя из суда, зашли на телеграф, и мой адвокат дал телеграмму:

"Дорогая мама! Сегодня была моя первая защита. Поздравь - меня оправдали. Твой Ника".

Телеграфист Надькин

Солнце еще не припекало. Только грело. Его лучи еще не ласкали жгучими ласками, подобно жадным рукам любовницы; скорее, нежная материнская ласка чувствовалась в теплых касаниях нагретого воздуха.

На опушке чахлого леса, раскинувшись под кустом на пригорке, благодушествовали двое: бывший телеграфист Надькин и Неизвестный человек, профессия которого заключалась в продаже горожанам колоссальных миллионных лесных участков в Ленкорани на границе Персии. Так как для реализации этого дела требовались сразу сотни тысяч, а у горожан были в карманах, банках и чулках лишь десятки и сотни рублей, то ни одна сделка до сих пор еще не была заключена, кроме взятых Неизвестным человеком двугривенных и полтинников заимообразно от лиц, ослепленных ленкоранскими миллионами.

Поэтому Неизвестный человек всегда ходил в сапогах, подметки которых отваливались у носка, как челюсти старых развратников, а конец пояса, которым он перетягивал свой стан, облеченный в фантастический бешмет, - этот конец делался всё длиннее и длиннее, хлопая даже по коленям подвижного Неизвестного человека.

В противовес своему энергичному приятелю - бывший телеграфист Надькин выказывал себя человеком ленивым, малоподвижным, с определенной склонностью к философским размышлениям.

Может быть, если бы он учился, из него вышел бы приличный приват-доцент.

А теперь, хотя он и любил поговорить, но слов у него, вообще, не хватало, и он этот недостаток восполнял такой страшной жестикуляцией, что его жилистые, грязные кулаки, кое-как прикрепленные к двум вялым рукам-плетям, во время движения издавали даже свист, как камни, выпущенные из пращи.

Грязная, форменная тужурка, обтрепанные, с громадными вздутиями на тощих коленях, брюки и фуражка с полуоторванным козырыком - всё это, как пожар - Москве, служило украшением Надькину.

Сегодня, в ясный пасхальный день, друзья наслаждались в полном объеме: солнце грело, бока нежила светлая весенняя, немного примятая травка, а на разостланной газете были разложены и расставлены, не без уклона в сторону буржуазности, полдюжины крашенных яиц, жареная курица, с пол-аршина свернутой бубликом "малороссийской" колбасы, покривившийся от рахита кулич, увенчанный сахарным розаном, и бутылка водки.

Ели и пили истово, как мастера этого дела. Спешить было некуда; отдаленный перезвон колоколов навевал на душу тихую задумчивость, и, кроме того, оба чувствовали себя по-праздничному, так как голову Неизвестного человека украшала новая барашковая шапка, выменянная у ошалевшего горожанина чуть ли не на сто десятин ленкоранского леса, а телеграфист Надькин украсил грудь букетом подснежников и, кроме того, еще с утра вымыл руки и лицо.

Поэтому оба и были так умилительно-спокойны и не торопливы.

Прекрасное должно быть величаво…

Телеграфист Надькин перевернулся на спину, подставил солнечным лучам сразу сбежавшуюся в мeлкие складки прищуренную физиономию и с негой в голос простонал:

Хо-ро-шо!

Это что, - мотнул головой Неизвестный человек, шлепая ради забавы отклеившейся подметкой. - Разве так бывает хорошо? Вот когда я свои ленкоранские леса сплавлю, - вот жизнь пойдет. Оба, брат, из фрака не вылезем… На шампанское чихать будем. Впрочем, продавать не всё нужно: я тебе оставлю весь участок, который на море, а себе возьму на большой дороге, которая на Тавриз. Ба-альшие дела накрутим.

Спасибо, брат, - разнеженно поблагодарил Надькин. - Я тебе тоже… гм!.. Хочешь папироску?

Дело. Але! Гоп!

Неизвестный поймал брошенную ему папироску, лег около Надькина, и синий дымок поплыл, сливаясь с синим небом…

Хо-ррро-шо! Верно?

А я, брат, так вот лежу и думаю: что будет, если я помру?

Что будет? - хладнокровно усмехнулся Неизвестный человек. - Землетрясение будет!.. Потоп! Скандал!.. Ничего не будет!!

Я тоже думаю, что ничего, - подтвердил Надькин. - Всё тоже сейчас же должно исчезнуть - солнце, земной шар, пароходы разные - ничего не останется!

Неизвестный человек поднялся на одном локте и тревожно спросил:

То есть… Как же это?

Да так. Пока я жив, всё это для меня и нужно, а раз помру, - на кой оно тогда чёрт!

Постой, брать, постой… Что это ты за такая важная птица, что раз помрешь, так ничего и не нужно?

Со всем простодушием настоящего эгоиста Надькин повернул голову к другу и спросил:

А на что же оно тогда?

Да ведь другие-то останутся?!

Кто другие?

Ну, люди разные… Там, скажем, чиновники, женщины, министры, лошади… Ведь им жить надо?

А на что?

- "На что, на что"! Плевать им на тебя, что ты умер. Будут себе жить, да и всё.

Чудак! - усмехнулся телеграфист Надькин, нисколько не обидясь. - Да на что же им жить, раз меня уже нет?

Да что ж они для тебя только и живут, что ли? - с горечью и обидой в голове вскричал продавец ленкоранских лесов.

А то как же? Вот чудак - больше им жить для чего же?

Ты это… серьезно?

Злоба, досада на наглость и развязность Надькина закипели в душе Неизвестного. Он даже не мог подобрать слов, чтобы выразить свое возмущение, кроме короткой мрачной фразы:

Вот сволочь!

Надькин молчал.

Сознание своей правоты ясно виднелось на лице его.

Вот нахал! Да что ж ты, значить, скажешь: что вот сейчас там в Петербурге или в Москве, - генералы разные, сенаторы, писатели, театры - всё это для тебя?

Для меня. Только их там сейчас никого нет. Ни генералов, ни театров. Не требуется.

А где ж они?! Где?!!

Где? Нигде.

А вот если я, скажем, собрался в Петербург проехать, - все бы они сразу и появились на своих местах. Приехал, значит, Надькин, и всё сразу оживилось: дома выскочили из земли, извозчики забегали, дамочки, генералы, театры заиграли… А как уеду - опять ничего не будет. Всё исчезнет.

Ах, подлец!.. Ну, и подлец же… Бить тебя за такие слова - мало. Станут ради тебя генералов, министров затруднять… Что ты за цаца такая? Тень задумчивости легла на лицо Надькина.

Я уже с детства об этом думаю: что ни до меня ничего не было, ни после меня ничего не будет… Зачем? Жил Надькин - всё было для Надькина. Нет Надькина - ничего не надо.

Так почему же ты, если ты такая важная персона, - не король какой-нибудь или князь.?!

А зачем? Должен быт порядок. И король нужен для меня, и князь. Это, брать, всё предусмотрено.

Тысяча мыслей терзала немного охмелевшую голову Неизвестного человека.

Что ж, по-твоему, - сказал он срывающимся от гнева голосом, - сейчас и города нашего нет, если ты из него вышел?

Конечно, нет.

А посмотри, вон колокольня… Откуда она взялась?

Ну, раз я на нее смотрю, - она, конечно, и появляется. А раз отвернусь - зачем ей быть?

Для чего?

Вот свинья! А вот ты отвернись, а я буду смотреть - посмотрим, исчезнет она или нет?

Незачем это, - холодно отвечал Надькин. - Разве мне не всё равно - будет тебе казаться эта колокольня или нет?

Оба замолчали.

Постой, постой, - вдруг горячо замахал руками Неизвестный человек. - А я, что ж, по-твоему, если умру… Если раньше тебя - тоже всё тогда исчезнет?

Зачем же ему исчезать, - удивился Надькин. - раз я останусь жить?! Если ты помрешь - значить, помер просто, чтобы я это чувствовал и чтоб я поплакал над тобой.

И, вставь с земли и стоя на коленях, спросил ленкоранский лесоторговец сурово:

Значит, выходит, что и я только для тебя существую, значит, и меня нет, ежели ты на меня не смотришь?

Ты? - нерешительно промямлил Надькин. В душе его боролись два чувства: нежелание обидеть друга и стремление продолжить до конца, сохранить всю стройность своей философской системы.

Философская сторона победила:

Да! - твердо сказал Надькин. - Ты тоже. Может, ты и появился на свет для того, чтобы для меня достать кулич, курицу и водку и составить мне компанию.

Вскочил на ноги ленкоранский продавец… Глаза его метали молнии. Хрипло вскричал:

Подлец ты, подлец, Надькин! Знать я тебя больше не хочу!! Извольте видеть - мать меня на что рожала, мучилась, грудью кормила, а потом беспокоилась и страдала за меня?! Зачем? Для чего? С какой радости?… Да для того, видите ли, чтобы я компанию составил безработному телеграфистишке Надькину? А?! Для него я рос, учился, с ленкоранскими лесами дело придумал, у Гигикина курицу и водку на счет лесов скомбинировал. Для тебя? Провались ты! Не товарищ я тебе больше, чтоб тебе лопнуть!

Нахлобучив шапку на самые брови и цепляясь полуоторванной подметкой о кочки, сталь спускаться Неизвестный человек с пригорка, направляясь к городу.

А Надькин печально глядел ему вслед и, сдвинув упрямо брови, думал по-прежнему, как всегда он думал:

Спустится с пригорка, зайдет за перелесок и исчезнет… Потому, раз он от меня ушел - зачем ему существовать? Какая цель? Хо!

И сатанинская гордость расширила болезненное, хилое сердце Надькина и освещала лицо его адским светом.
* * *
Ты читал(а) рассказы Аркадия Аверченко из сборника О хороших, в сущности, людях.
В основном Аверченко писал в жанре сатиры и юмора. Много лет прошло, а мы продолжаем улыбаться, когда читаем смешные и остроумные рассказы Аверченко.
Аркадий Аверченко - писатель, редактор журнала Сатирикон; в творчестве ему было подвластно все: от иронии до сатиры и сарказма, от юмористических историй до политических памфлетов.
На наших страницах собраны, все рассказы и произведения Аркадия Аверченко (содержание слева), тексты которых ты всегда можешь читать онлайн.
Спасибо за чтение!
.................................
Copyright: Аверченко Аркадий

Автор вспоминает об одном «чудовищном поступке», совершенном в дни детства. «Об этом поступке никто не знает, а поступок дикий и для детского возраста неслыханный: у основания большой желтой скалы, на берегу моря, недалеко от Севастополя, в пустынном месте я закопал в песке, я похоронил одного англичанина и одного француза. . . » Такое признание может напугать читателя. Но по мере прочтения рассказа выясняется, что имел в виду автор.

Он говорит о своем детстве. Его родители жили в Севастополе. И он не понимал, как можно было выбрать такое неинтересное место, как Севастополь, ведь есть Филиппинские острова, южный берег Африки, пограничные города Мексики, громадные прерии Северной Америки, мыс Доброй Надежды, реки Оранжевая, Амазонка, Миссисипи и Замбези. Романтичному мальчику не нравилось место, где жила его семья. Не устраивало его и занятие отца. Отец торговал чаем, мукой, свечами, овсом и сахаром. Мальчик был не против торговли. Но он считал, что торговать следует совершенно другими вещами. «Я допускал торговлю кошенилью, слоновой костью, выменянной у туземцев на безделушки, золотым песком, хинной коркой, драгоценным розовым деревом, сахарным тростником. . . Я признавал даже такое опасное занятие, как торговля черным деревом (негроторговцы так называют негров). Но мыло! Но свечи! Но пиленый сахар! »

Мальчика тяготила проза жизни. И поэтому он часто уходил на морской берег и мечтал. В мечтах он видел себя пиратом или путешественником. Автор очень любил читать Луи Буссенара и Майн Рида. И поэтому мысли о морских странствиях, о невиданных кладах, о сражениях волновали его. А обыденная, простая жизнь казалась скучной, серой, неинтересной.

Однажды отец с радостью сообщил мальчику, что в город приезжает настоящий зверинец. Мальчик пришел в восторг. Но, конечно, он не подал виду. Отец сообщил, что в зверинце есть львы, тигры, удав, крокодил. Там также был стрелок, индеец и негр. Узнав эту новость, мальчик очень обрадовался. Он шел в зверинец с замирающим сердцем. Но практически сразу разочаровался. Сначала ему не понравился негр. Мальчик считал, что негр должен быть практически голым, только набедренная повязка должна быть сделана из яркой ткани. В зверинце негр был одет в красный фрак и на голове у него был зеленый цилиндр. Мальчик считал, что негр должен быть грозным. Но этот негр был забавным, показывал фокусы и заискивающе смотрел на всех.

На мальчика произвел тяжелое впечатление индеец, стрелок из лука Ва-пити. На нем был индейский национальный костюм, он был украшен шкурой и перьями. Но на нем не было человеческих скальпов, не было также ожерелья из зубов серого медведя. Индеец стрелял из лука в мишень. Мальчику это казалось неправильным. Ведь в зрительном зале сидели бледнолицые, кровные враги индейца. По логике вещей он должен был стрелять в них. Мальчика возмущало, что индеец этого не делает. Ему казалось, что индеец забыл своих предков, что он просто трусливый.

Мальчику не понравилось и выступление удава, которого девица надевала себе на шею. По его мнению, удав не должен был терпеть это, он обязан был задушить девицу. Выступление льва тоже разочаровало мальчика. Ведь грозный царь зверей мог разорвать укротителя, но он этого не делал.

Автор вспоминает об одном «чудовищном по­ступке», совершенном в дни детства. «Об этом поступке никто не знает, а поступок дикий и для детского возраста неслыханный: у основания большой желтой скалы, на берегу моря, недале­ко от Севастополя, в пустынном месте я закопал в песке, я похоронил одного англичанина и одно­го француза…» Такое признание может напу­гать читателя. Но по мере прочтения рассказа выясняется, что имел в виду автор.

Он говорит о своем детстве. Его родители жи­ли в Севастополе. И он не понимал, как можно было выбрать такое неинтересное место, как Се­вастополь, ведь есть Филиппинские острова, южный берег Африки, пограничные города Мек­сики, громадные прерии Северной Америки, мыс Доброй Надежды, реки Оранжевая, Амазон­ка, Миссисипи и Замбези. Романтичному маль­чику не нравилось место, где жила его семья. Не устраивало его и занятие отца. Отец торговал ча­ем, мукой, свечами, овсом и сахаром. Мальчик был не против торговли. Но он считал, что торго­вать следует совершенно другими вещами. «Я допускал торговлю кошенилью, слоновой кос­тью, выменянной у туземцев на безделушки, зо­лотым песком, хинной коркой, драгоценным ро­зовым деревом, сахарным тростником… Я признавал даже такое опасное занятие, как тор­говля черным деревом (негроторговцы так назы­вают негров). Но мыло! Но свечи! Но пиленый са­хар! »

Мальчика тяготила проза жизни. И поэтому он часто уходил на морской берег и мечтал. В мечтах он видел себя пиратом или путешест­венником. Автор очень любил читать Луи Буссенара и Майн Рида. И поэтому мысли о морских странствиях, о невиданных кладах, о сражениях волновали его. А обыденная, простая жизнь ка­залась скучной, серой, неинтересной.

Однажды отец с радостью сообщил мальчику, что в город приезжает настоящий зверинец. Мальчик пришел в восторг. Но, конечно, он не по­дал виду. Отец сообщил, что в зверинце есть львы, тигры, удав, крокодил. Там также был стрелок, индеец и негр. Узнав эту новость, мальчик очень обрадовался. Он шел в зверинец с замирающим сердцем. Но практически сразу разочаровался. Сначала ему не понравился негр. Мальчик счи­тал, что негр должен быть практически голым, только набедренная повязка должна быть сдела­на из яркой ткани. В зверинце негр был одет в красный фрак и на голове у него был зеленый цилиндр. Мальчик считал, что негр должен быть грозным. Но этот негр был забавным, показывал фокусы и заискивающе смотрел на всех.

На мальчика произвел тяжелое впечатление индеец, стрелок из лука Ва-пити. На нем был ин­дейский национальный костюм, он был украшен шкурой и перьями. Но на нем не было человече­ских скальпов, не было также ожерелья из зубов серого медведя. Индеец стрелял из лука в мишень. Мальчику это казалось неправильным. Ведь в зри­тельном зале сидели бледнолицые, кровные враги индейца. По логике вещей он должен был стре­лять в них. Мальчика возмущало, что индеец это­го не делает. Ему казалось, что индеец забыл сво­их предков, что он просто трусливый.

Мальчику не понравилось и выступление удава, которого девица надевала себе на шею. По его мне­нию, удав не должен был терпеть это, он обязан был задушить девицу. Выступление льва тоже ра­зочаровало мальчика. Ведь грозный царь зверей мог разорвать укротителя, но он этого не делал.

Став взрослым, автор вспоминал свои тог­дашние впечатления и понимал, что он рассуж­дал, основываясь на мысли, что у каждого свое предназначение. «Всякий должен делать свое дело: индеец снимать скальп, негр есть попав­ших к нему в лапы путешественников, а лев терзать без разбору того, другого и третьего, по­тому что читатель должен понять: пить-есть всякому надо». Впоследствии автор удивлялся, что же он хотел увидеть в зверинце. «Пару львов, вырвавшихся из клетки и доедающих в углу галерки не успевшего удрать матроса? Индейца, старательно снимающего скальпы со всего первого ряда обезумевших от ужаса зри­телей? Негра, разложившего костер из выло­манных досок слоновой загородки и поджари­вающего на этом костре мучного торговца Слуцкина?» Вероятно, именно такое зрелище пришлось бы по душе мальчику.

Когда мальчик с отцом посмотрели представ­ление и пошли домой, отец радостно сообщил, что вечером пригласил к себе в гости хозяина зверинца, индейца и негра. И вечером мальчика постигло очередное разочарование. Индеец Ва-пити и негр Башелико были одеты в пиджа­ки, которые не шли им совершенно. Был празд­ник Пасхи, и негр, и индеец вместе с хозяином зверинца христосовались с отцом и мамой. Мальчику казалось чудовищным, что негр-каннибал христосовался, а также что христосовался краснокожий индеец. Ведь они не должны были этого делать. Мальчика разочаровало, что они ели куличи и крашеные яйца. Потом они выпи­ли наливки. Отец мальчика стал петь украин­скую песню «Виют витры, виют буйны…», а ин­деец ему подпевал. Негр стал танцевать с теткой польку-мазурку.

На следующее утро мальчик с грустью пошел на берег моря. Он перелистал свои любимые кни­ги Буссенара в последний раз. Теперь он уже не мог читать о приключениях. Он теперь воспри­нимал негров и индейцев как своих вчерашних гостей, совершенно обычных людей. Мальчик был очень расстроен. Он сказал: «Прощай, мое детство, мое сладкое, изумительно интересное детство…» После этого мальчик вырыл в песке под скалой яму, положил в нее все томики фран­цуза Буссенара и англичанина капитана Майн Рида. После этого он засыпал эту могилу. Он больше не думал о пиратах, путешествиях и при­ключениях. Мальчик повзрослел, стал иначе воспринимать жизнь.

I
Общие рассуждения. Скала

Мой друг, моральный воспитатель и наставник Борис Попов, провозившийся со мной все мои юношеские годы, часто говорил своим глухим, ласковым голосом:

– Знаете, как бы я нарисовал картину «Жизнь»? По необъятному полю, изрытому могилами, тяжело движется громадная стеклянная стена… Люди с безумно выкатившимися глазами, напряженными мускулами рук и спины хотят остановить ее наступательное движение, бьются у нижнего края ее, но остановить ее невозможно. Она движется и сваливает людей в подвернувшиеся ямы – одного за другим… Одного за другим! Впереди ее – пустые отверстые могилы; сзади – наполненные, засыпанные могилы. И кучка живых людей у края видит прошлое: могилы, могилы и могилы. А остановить стену невозможно. Все мы свалимся в ямы. Все.

Я вспоминаю эту ненаписанную картину и, пока еще стеклянная стена не смела меня в могилу, хочу признаться в одном чудовищном поступке, совершенном мною в дни моего детства. Об этом поступке никто не знает, а поступок дикий и для детского возраста неслыханный: у основания большой желтой скалы, на берегу моря, недалеко от Севастополя, в пустынном месте – я закопал в песке, я похоронил одного англичанина и одного француза…

Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)

Шрифт:

100% +

Аркадий Аверченко
Смерть африканского охотника

I
Общие рассуждения. Скала

Мой друг, моральный воспитатель и наставник Борис Попов, провозившийся со мной все мои юношеские годы, часто говорил своим глухим, ласковым голосом:

– Знаете, как бы я нарисовал картину «Жизнь»? По необъятному полю, изрытому могилами, тяжело движется громадная стеклянная стена… Люди с безумно выкатившимися глазами, напряженными мускулами рук и спины хотят остановить ее наступательное движение, бьются у нижнего края ее, но остановить ее невозможно. Она движется и сваливает людей в подвернувшиеся ямы – одного за другим… Одного за другим! Впереди ее – пустые отверстые могилы; сзади – наполненные, засыпанные могилы. И кучка живых людей у края видит прошлое: могилы, могилы и могилы. А остановить стену невозможно. Все мы свалимся в ямы. Все.

Я вспоминаю эту ненаписанную картину и, пока еще стеклянная стена не смела меня в могилу, хочу признаться в одном чудовищном поступке, совершенном мною в дни моего детства. Об этом поступке никто не знает, а поступок дикий и для детского возраста неслыханный: у основания большой желтой скалы, на берегу моря, недалеко от Севастополя, в пустынном месте – я закопал в песке, я похоронил одного англичанина и одного француза…

Мир праху вашему – краснобаи и обманщики!

Стеклянная стена движется на меня, но я прикладываю к ней лицо и, сплюснув нос, вижу оставшееся позади: моего отца, индейца Вапити и негра Башелико. А за ними в тяжелых прыжках и извивах мощных тел мечутся львы, тигры и гиены.

Это все главные действующие лица той истории, которая окончилась таинственными похоронами у основания большой скалы на пустынном морском берегу.

* * *

Мои родители жили в Севастополе, чего я никак не мог понять в то время: как можно было жить в Севастополе, когда существуют Филиппинские острова, южный берег Африки, пограничные города Мексики, громадные прерии Северной Америки, мыс Доброй Надежды, реки Оранжевая, Амазонка, Миссисипи и Замбези?..

Меня, десятилетнего пионера в душе, местожительство отца не удовлетворяло.

А занятие? Отец торговал чаем, мукой, свечами, овсом и сахаром.

Конечно, я ничего не имел против торговли… но вопрос: чем торговать? Я допускал торговлю кошенилью, слоновой костью, вымененной у туземцев на безделушки, золотым песком, хинной коркой, драгоценным розовым деревом, сахарным тростником… Я признавал даже такое опасное занятие, как торговля черным деревом (негроторговцы так называют негров).

Но мыло! Но свечи! Но пилёный сахар!

Проза жизни тяготила меня. Я уходил на несколько верст от города и, пролеживая целыми днями на пустынном берегу моря, у подножия одинокой скалы, мечтал…

Пиратское судно решило пристать к этому месту, чтобы закопать награбленное сокровище: скованный железом сундук, полный старинных испанских дублонов, гиней, золотых бразильских и мексиканских монет и разной золотой, осыпанной драгоценными камнями утвари…

Я, спрятавшись в одному мне известном углублении на верхушке скалы, молча слежу за всем происходящим: мускулистые руки энергично роют песок, опускают в яму тяжелый сундук, засыпают его и, сделав на скале таинственную отметку, уезжают на новые грабежи и приключения. Одну минуту я колеблюсь: не примазаться ли к ним? Хорошо поездить вместе, погреться под жарким экваториальным солнцем, пограбить мимо идущих «купцов», сцепиться на абордаж с английским бригом, дорого продавая свою жизнь, потому что встреча с англичанами – верный галстук на шею.

С другой стороны, можно к пиратам и не примазываться. Другая комбинация не менее заманчива: вырыть сундук с дублонами, притащить к отцу, а потом купить на «вырученные деньги» фургон, в которых ездят южно-африканские боэры, оружия, припасов, нанять нескольких охотников для компании да и двинуться на африканские алмазные поля.

Положим, отец и мать забракуют Африку! Но Боже ты мой! Остается прекрасная Северная Америка с бизонами, бесконечными прериями, мексиканскими вакеро и раскрашенными индейцами. Ради такой благодати стоило бы рискнуть скальпами – ха-ха!

Солнце накаливает морской песок у моих ног, тени постепенно удлиняются, а я, вытянувшись в холодке под облюбованной мною скалой, книга за книгой поглощаю двух своих любимцев: Луи Буссенара и капитана Майн Рида.

«…Расположившись под тенью гигантского баобаба, путешественники с удовольствием вдыхали вкусный аромат жарившейся над костром передней ноги слона. Негр Геркулес сорвал несколько плодов хлебного дерева и присоединил их к вкусному жаркому. Основательно позавтракав и запив жаркое несколькими глотками кристальной воды из ручья, разбавленной ромом, наши путешественники, и т. д.».

Я глотаю слюну и шепчу, обуреваемый завистью:

– Умеют же жить люди! Ну-с… позавтракаем и мы.

Из тайного хранилища в расселине скалы я вынимаю пару холодных котлет, тарань, кусок пирога с мясом, бутылку бузы и – начинаю насыщаться, изредка поглядывая на чистый морской горизонт: не приближается ли пиратское судно?

А тени все длиннее и длиннее…

Пора и в свой блокгауз на Ремесленной улице.

Я думаю, – скала эта на пустынном берегу стоит и до сих пор, и расселина сохранилась, и на дне ее, вероятно, еще лежит сломанный ножик и баночка с порохом – там все по-прежнему, а мне уже тридцать два года, и все чаще кто-нибудь из добрых друзей восклицает с радостным смехом:

– Гляди-ка! А ведь у тебя тоже появился седой волос.

II
Первое разочарование

Не знаю, кто из нас был большим ребенком, – я или мой отец.

Во всяком случае, я, как истый краснокожий, не был бы способен на такое бурное проявление восторга, как отец в тот момент, когда он сообщил мне, что к нам едет настоящий зверинец, который пробудет всю Святую неделю и, может быть (в этом месте отец подмигнул с видом дипломата, разоблачающего важную государственную тайну), останется и до мая.

Внутри у меня все замерло от восторга, но наружно я не подал виду.

Подумаешь, зверинец! Какие там звери? Небось, и агути нет, и гну, и анаконды – матери вод, не говоря уж о жирафах, пеккари и муравьедах.

– Понимаешь – львы есть! Тигры! Крокодил! Удав! Укротители и хозяин у меня кое-что в лавке покупают, так говорили. Вот это, брат, штука! Индеец там есть – стрелок, и негр.

– А что негр делает? – спросил я с побледневшим от восторга лицом.

– Да уж что-нибудь делает, – неопределенно промямлил отец. – Даром держать не будут.

– Какого племени?

– Да племени, брат, хорошего, сразу видно. Весь черный, как ни поверни. На первый день Пасхи пойдем – увидишь.

Кто поймет мое чувство, с которым я нырнул под красную кумачовую с желтыми украшениями отделку балагана? Кто оценит симфонию звуков хриплого аристона, хлопанья бича и потрясающего рева льва?

Где слова для передачи сложного дивного сочетания трех запахов: львиной клетки, конского навоза и пороха?..

Эх, очерствели мы!..

Однако когда я опомнился, многое в зверинце перестало мне нравиться.

Во-первых – негр.

Негр должен быть голым, кроме бедер, покрытых яркой бумажной материей. А тут я увидел профанацию: негра в красном фраке, с нелепым зеленым цилиндром на голове. Во-вторых, негр должен быть грозен. А этот показывал какие-то фокусы, бегал по рядам публики, вынимая из всех карманов замасленные карты, и вообще относился ко всем очень заискивающе.

В-третьих – тяжелое впечатление произвел на меня Ва-пити, – индеец, стрелок из лука. Правда, он был в индейском национальном костюме, украшен какой-то шкурой и утыкан перьями, как петух, но… где же скальпы? Где ожерелье из зубов серого медведя-гризли?

Нет, все это не то.

И потом: человек стреляет из лука – во что? – в черный кружок, нарисованный на деревянной доске.

И это в то время, когда в двух шагах от него сидят его злейшие враги, бледнолицые!

– Стыдись, Ва-пити, краснокожая собака! – хотел сказать я ему. – Твое сердце трусливо, и ты уже забыл, как бледнолицые отняли у тебя пастбище, сожгли вигвам и угнали твоего мустанга. Другой порядочный индеец не стал бы раздумывать, а влепил бы сразу парочку стрел в физиономию вон тому акцизному чиновнику, сытый вид которого доказывает, что гибель вигвама и угон мустанга не обошлись без его содействия.

Увы! Ва-пити забыл заветы своих предков. Ни одного скальпа не содрал он сегодня, а просто раскланялся на аплодисменты и ушел. Прощай, трусливая собака!

Живой удав – и он стерпел это, не обвил негодницу своими смертоносными кольцами? Не сжал ее так, чтобы кровь из нее брызнула во все стороны?! Червяк ты несчастный, а не удав!

Лев! Царь зверей, величественный, грозный, одним прыжком выносящийся из густых зарослей и, как гром небесный, обрушивающийся на спину антилопы… Лев, гроза чернокожих, бич стад и зазевавшихся охотников, прыгал через обруч! Становился всеми четырьмя лапами на раскрашенный шар! Гиена становилась передними ногами ему на круп!..

Да будь я на месте этого льва, я так тяпнул бы этого укротителя за ногу, что он другой раз и к клетке близко бы не подошел.

И гиена тоже обнаглела, как самая последняя дрянь…

Прошу не осуждать меня за кровожадность… Я рассуждал, так сказать, академически.

Всякий должен делать свое дело: индеец снимать скальп, негр – есть попавших к нему в лапы путешественников, а лев – терзать без разбору того, другого и третьего, потому что читатель должен понять: пить-есть всякому надо.

Теперь я и сам недоумеваю: что я надеялся увидеть, явившись в зверинец? Пару львов, вырвавшихся из клетки и доедающих в углу галерки не успевшего удрать матроса? Индейца, старательно снимающего скальпы со всего первого ряда обезумевших от ужаса зрителей? Негра, разложившего костер из выломанных досок слоновой загородки и поджаривающего на этом костре мучного торговца Слуцкина?

Вероятно, это зрелище было бы единственное, которое меня бы удовлетворило…

А когда мы выходили из балагана, отец сообщил мне ликующим тоном:

– Представь себе, я пригласил сегодня вечером к нам в гости хозяина, индейца и негра. Повеселимся.

Это была та же отцовская черта, которая приводила его к покупке на базаре каракатиц, которых мы потом вдвоем с отцом и съедали. Я – из любви к приключениям, он – из желания доказать всем домашним, что покупка его не носит определенного характера бессмысленности.

– Да-с. Пригласил. Интересные люди.

С таким видом, вероятно, Ротшильд теперь приглашает к себе Шаляпина.

Дух меценатства свил себе в отце прочное гнездо.

III
Второе разочарование. Смерть

Удар за ударом!

Индеец Ва-пити и негр Башелико явились к нам в серых пиджаках, которые сидели на них, как перчатка на карандаше.

Они по примеру хозяина зверинца христосовались с отцом и мамой.

Негр – каннибал – христосовался!

Краснокожая собака – Ва-пити, которого засмеяли бы индейские скво (бабы), – христосовался!

Боже, Боже! Они ели кулич. После жареного миссионера – кулич! А грозный индеец Ва-пити мирно съел три крашеных яйца, измазав себе всю кирпичную физиономию синим и зеленым цветом. Это – вместо раскраски в цвета войны…

Кончилось тем, что отец, хватив киевской наливки свыше меры, затянул «Виют витры, виют буйны», а индеец ему подтягивал!!

А негр танцевал с теткой польку-мазурку… Правда, при этом ел ее, но только глазами…

И в это время играл не тамтам, а торбан под умелой рукой отца.

А грозный немец, хозяин зверинца, просто спал забыв своих львов и слонов.

Утром, когда еще все спали, я встал и, надев фуражку, тихо побрел по берегу бухты. Долго брел, грустно брел.

Вот и моя скала, вот и расселина – мое пище– и книгохранилище.

Я вынул Буссенара, Майн Рида и уселся у подножия скалы. Перелистал книги… в последний раз.

И со страниц на меня глядели индейцы, поющие: «Виют витры, виют буйны», глядели негры, танцующие польку-мазурку под звуки хохлацкого торбана, львы прыгали через обруч и слоны стреляли хоботом из пистолета…

Я вздохнул.

Прощай, мое детство, мое сладкое, изумительно интересное детство…

Я вырыл в песке под скалой яму, положил в нее все томики француза Буссенара и англичанина капитана Майн Рида, засыпал эту могилу, встал и выпрямился, обведя горизонт совсем другим взглядом… Пиратов не было и не могло быть; не должно быть.

Мальчик умер.

Вместо него – родился юноша.

В слонов лучше всего стрелять разрывными пулями.